Terijoki - Пески Финского залива.

Jaakko Paavolainen. Lapsuus Kanneljärvellä. - Helsinki, 1982
Перевёл с финского А. К. Молчанов.

Семейство Пимия - Терийоки - дачи - батареи Ино - летучие пески Муурила - Сейскари - Лавансаари

Кульминацией лета было посещение Терийок, когда можно было поплавать в море. Это означало также дальнюю поездку на автомобиле. Поездка в Терийоки была связана также с посещением семейства Пимия. Младшая сестра отца тётя Мария была моей крёстной, о чём тётя Мария всегда помнила.

Хотя ехать в Терийоки можно было через Кивеннапу, путь через Уусикиркко был короче, естественнее и, конечно, красивее.

Психологически путь в Терийоки начинался в тот момент, когда автомобиль от железнодорожного переезда у станции поворачивал налево, после того, как в его нутро в находившемся там магазине заливали несколько 5-литровых банок бурлящего пеной бензина. Сразу по пересечении железной дороги дорога начинала извиваться среди леса по Хётенмяки - популярной туристической местности. Отсюда дорога шла по заросшей лесом возвышенности на запад. Слева внизу оставалась дорога к Ваммельярви. Потом справа показывался дорожный указатель на Мякиенмяки. Не помню, чтобы мне приходилось бывать в этой деревне, но известно, что виды оттуда были великолепные.

Сразу после этого указателя героическому студебеккеру выпадала тяжёлая задача - поднять нас по крутой Вирсумяки к церковной горе Уусикиркко.

До церкви Уусикиркко от церкви Каннельярви было 12-13 км пути. На кладбище Уусикиркко была могила нашей сестры Лизы, где следовало остановиться после спуска с Вирсумяки. Технически сложный этап пути был позади, и можно было расслабиться. Несколько раз за лето всё же следовало принести цветы на могилу Лизе. Вся атмосфера этого церковного парка вызывала совсем иное чувство, чем новый церковный парк в Каннельярви. В деревянной церкви с крестом было историческое ощущение, а кладбище окаймляла давным-давно сложенная каменная ограда. Надгробия из чёрного полированного гранита говорили о зажиточности этой части волости. Могила Лизы, при всей своей непритязательности, была очень красива. Надгробный камень, где на прямоугольном основании стоял простой крест, был целиком из белого мрамора. Как чисто он сверкал среди зелёной травы и белых роз и фиалок, в сиянии летнего солнца, пробивавшегося через листву клёна! Мать всегда была растрогана в этом месте, а я испытывал ощущение чудесной нереальности.

Путь от Уусикиркко до Ваммельсуу был всего лишь какие-то пару миль (?! - А. М.). Большая территория волости Уусикиркко продолжалась в сторону Выборга. Можно было заметить, насколько обширнее была эта местность, чем Каннельярви. Прекрасные дачи и зажиточные дома с садами и кустами сирени проплывали мимо. Виднелась также школа земледелия, директор которой Туомиваара был товарищем отца по партии, правда, бывшим, ибо Туомиваара увлёкся деятельностью в IKL (патриотическое народное движение - А. М.).

Затем наступала очередь некоторых странностей. Во дворе одной из дач находились две совершенно натурально выглядевшие человеческие фигуры - одна стояла, другая сидела на земле, читая книгу. Это были статуи, или "куклы", хотя я так никогда в это и не поверил. Сидящая женщина могла отдыхать от хлопот, она была в белом летнем платьи и с белой шляпкой на голове. Летом непосвящённый ошибался наверняка, а осенью проезжавший тормозил автомобиль. Но затем фигуры покрывались снегом.

Проезжая мимо Ваммельярви, вблизи дороги можно было видеть и р. Ваммельйоки. Постепенно показывалась и так называемая "Могила любви". Это вызывало со стороны женщин разговоры, мать начинала что-то сочинять на ходу, из чего у меня никогда ничего не задерживалось в голове. "Могила любви" была, в общем, небольшим сооружением, имелась небольшая церковь с башней и куполообразной крышей. Она была вся снежно-белая, а купол сверкал золотом. Когда это строение солнечным летним днём вздымалось над тёмно-зелёным лесом, это выглядело восхитительно.

Но вскоре после этого мы подъезжали к Ваммельсуу, и перед широко открытыми глазами появлялось море, а в нос проникал его свежий запах. Захватывающее чувство жизни наполняло души, когда автомобиль жужжал по прибрежной ривьере через Тюрисевя к Терийокам.

В семействе Пимия царила более благодатная атмосфера, чем у нас дома. Вместо жёсткой регламентации была свобода, особенно в жизни детей. Здесь бодрствовали вечером и спали рано утром, всё могло быть немного вверх дном, но гость всегда чувствовал, что здесь ему рады, и вливался на некоторое время в домашнюю суету. Дома же мать, несмотря на большие технические возможности, всегда "напрягала" гостей, заставляла их испытывать трудности. У Пимия же "дом жил по-своему, а гость шёл своим путём" (видимо, какая-то пословица - А. М.).

Дом семейства Пимия был недалеко от станции по дороге не Кивеннапу. Это был, по существу, дачный участок, с огородом и яблоневым садом, по границе текла небольшая речка. Так что, выйдя из сауны, можно было сразу искупаться. По-моему, у дяди Сасу и тёти Марии было хорошее жильё, с остеклённой верандой и дровяным сараем, среди больших берёз. Всё же, много хлопот женщинам дома доставляли дети, мои двоюродные братья Ильпо и Ита. Старший сын Уолеви, который учился в морском кадетском корпсуе, очень редко бывал дома. Из детей Марии и Сасу, сын по имени Тапио умер. Хозяин дома, кандидат богословия Юхо Алексантери, или дядя Сасу, никогда не занимался физическими работами в огороде или где-то ещё. Помню его всегда аккуратно одетым в костюм-тройку, погружённым в свои дела и мысли. Он был как сам блеск, тишина и спокойствие среди житейских бурь, которые неизменно вызывала склонная к фанатизму тётя Мария и которые, в свою очередь, отражались на жизни детей.

Дома в Каннельярви о семействе Пимия говорили больше, чем о других родственниках. И это было естественно, ибо отношения с ними были близкими. Отец и тётя Мария были близки по возрасту, и в жизненных переменах поддерживали друг друга. Удивлялись, как Сасу на своём скромном месте преподавателя Закона Божия умудрялся содержать всю семью да ещё выплачивать свои долги, которые у него были ещё со времени обучения. Он ведь был очень скромного происхождения, сын церковного сторожа из Кивеннапы. Его учение длилось долго, ибо при этом ещё приходилось зарабатывать на хлеб. Женившись, он был уже в летах, намного старше своей невесты Марии Пааволайнен.

Мать считала Сасу подлинным героем экономики, который не мог и копейки потратить впустую. Правда, она не одобряла того, что Сасу никогда не делал тяжёлой работы, а предоставлял трудиться тёте Марии, хоть она и выросла в зажиточной семье. Но характер дяди Сасу был всегда спокойный, мягкий и вежливый, и мать оттаивала. Кроме того, мать никогда не одобряла увлечений тёти Марии и её идей. Если Сасу был того же мнения, что и Мария, то лишь потому, что он хотел быть в согласии со своей женой. Всяческие новые веяния легко увлекали Марию и Сасу. В то время они обратились в "оксфордство". Это было некое фанатичное движение из Англии, и мать отзывалась о нём саркастически, хотя Англия и была родиной великой культуры. Кроме того, тётя Мария одновременно начала увлекаться вегетарианством и вдобавок ещё так называемой охраной природы.

Но тётя Мария была болезненной. Ей надо было посещать курорты, её состояние здоровья временами считалось критическим. Это отчасти объясняло её увлечение вопросами здоровья, которое в форме страстных проповедей обрушивалось на меня, когда я к ним приезжал. Правда, тётя Мария не доставала меня с этими проповедями иначе как за столом.

Сочувствие к семейству Пимия в нашем доме вызывало более всего то, что Сасу как учитель Закона Божия мог терпеть много неприятностей из-за своего старшего сына Уолеви. Голова Уолеви, как говорила мать, была острая как бритва, но он был такой непутёвый... и такой тщеславный. В морском кадетском корпусе ему нужно было приобрести сразу все мыслимые и немыслимые униформы, так что Сасу пришлось делать долги и искать поручителей. Конечно, и отцу пришлось участвовать в этих денежных вопросах.

Я и сам смог увидеть то, от чего была в ужасе мать. Однажды, когда Уолеви приехал к нам с родственным визитом, на нём была шинель морского офицера. Я не мог даже вообразить себе подобной вещи, она явно относилась ко временам мушкетеров. Руки были совершенно закрыты, а шпага находилась снаружи. Если бы кто-нибудь на него набросился, его бы великолепно отделали внутри этой простыни, прежде чем он смог бы вынуть свою шпагу. Но Уолеви прямо-таки светился от счастья в этой синей шинели с золотыми пуговицами.

Разговоров об Уолеви хватало на годы. Несмотря на исключительные успехи в учении, ему пришлось уйти из кадетского корпуса из-за безответственной болтовни во время вечернего увольнения. После этого он нанимался на большие суда, возившие зерно и ходившие ещё под парусами между Англией и Австралией. Было фантастикой слушать его рассказы о волнах, которые были величиной с городской дом. Так Уолеви стал для меня великим специалистом по мореплаванию, и неведомым мне путём попал в плавание, которое учебное судно "Финский лебедь" совершило незадолго до начала войны. Капитаном был Конкола, а Уолеви был первым штурманом или чем-то в этом роде. В Бискайском заливе "Финский лебедь" попал в жестокую бурю и, говорят, был на краю гибели. У нас дома говорили, что по существу, только хладнокровие Уолеви спасло судно.

События жизни Уолеви являли разительный контраст с жизнью его отца, скромного учителя Закона Божия. Будучи даже в гостях неисправимо бойким, я имел интересные моменты разговора с дядей Сасу в утренние часы, когда другие ещё спали - во всяком случае, тётя Мария была на кухне, готовя утренний кофе. Я сидел в удобном кресле-качалке, а он расхаживал по гостиной, с папиросой в руке и свисающей из кармана жилетки золотой цепочкой. Он хотел посеять во мне семена христианства. Он тихо говорил, размышляя, о Боге, о Его любви и мировой скорби, о Его чудесном руководстве. Он особо подчёркивал, как милосерден Бог даже к тем, кто его ненавидит и противится. И, наконец, никто, по правде, не заслужил милости Бога, в каждом живёт первородный грех, который заставляет противиться Богу, Его всемогуществу.

Я не пытался и слова сказать против, ибо ничего не мог возразить. Речь дяди Сасу была столь доброй, он так искренне хотел всё объяснить, что я не мог и подумать перебить его. Обычно я наслаждался ощущениями этих минут, столь отличных от повседневной жизни. Особенно ясно я испытал это в некоторые свои приезды зимой, когда солнце светило в заиндевелые окна, но внутри было тепло, дрова потрескивали в печи, и ярко-зелёная ёлка с яблоками, флажками и блестящими украшениями создавала ощущение святости.

Через дядю Сасу я получил первое знакомство с христианством. Хотя и дома мне объясняли основы христианской веры, это было совсем не то, просто некая обязанность. Надо было ходить в церковь, хотя бы иногда, быть честным, послушным, богобоязненным и т. п. Но внутри себя каждый мог думать, что хочет. В речах дяди Сасу вопрос был не только о том, что такое христианство вообще, но и о том, каково твоё собственное отношение к нему. Он осмеливался излагать христианство как своё собственное убеждение. Но так ему, конечно, и следовало думать, ибо он был преподавателем закона Божия. Дядя Сасу составлял приятную противоположность тёте Марии. Она также хотела посеять в душе крестника "Добрую Весть", но делала это гораздо более наступательным образом. Не то, чтобы это меня раздражало. Я, конечно, понимал, что всё это относилось к самому духу дома Пимия. Там могли даже читать вслух какие-то молитвенники, а еда начиналась молитвой.

Наконец, наступал момент, когда мы отправлялись на песчаный берег. Шли с руками, полными сумок, через центр Терийок, залитый солнечным сиянием уже с утра. Хотя Терийоки по сравнению с Каннельярви были как город, а над одним магазином было написано большими буквами "Пааволайнен", эта жаркая улица нисколько не привлекала - мы ждали только шума и запаха моря.

Наконец, дорога спускалась в парк, где было "Казино". За этой парковой территорией виднелись пляжные кабинки и песок. Редкая трава ещё пробивалась посреди песка. Потом начинались деревянные мостки, вблизи которых были кабинки для переодевания. Место в них было, конечно, платное, и надлежало получить ключ от кабинки.

Какой восхитительный вид! От изгибающегося амфитеатром ряда белых кабинок простирался к воде искрящийся белый песок, покрытый человеческими телами и зонтиками от солнца. Береговая линия уходила вправо и влево до горизонта; справа находились волнолом и вышка для прыжков; море мерцало чарующей зеленью, в его волнах появлялись и исчезали белые барашки; и, наконец, где-то на горизонте, в туманной дали - таинственный силуэт Кронштадта. Морской ветер укрощал жар, исходивший от прогретого солнцем песка.

Надо было быстро раздеваться. В носках было жарко и мучительно всю дорогу. Наконец, на мне оставались лишь сатиновые трусы, и можно было бежать по обжигающе горячему песку, в котором глубоко утопали ступни. По правде говоря, хотелось бегать и прыгать, но приходилось сдерживаться, чтобы не мешать окружающим. Все люди ступали по песку степенно, но мягкий песок всё же влиял на походку. На берегу полагалось принимать солнечные ванны. И мы выбирали свободное место, где можно было расстелить купальный халат или большое полотенце. У меня, конечно, ничего этого не было, но у женщин в их пляжные сумки вместился бы целый воз.

Я не мог быть полностью самим собой. Вместо того, чтобы сразу бежать купаться, я пытался следовать общему примеру. Я бросался на песок, растягивался во весь рост и смотрел в небо. Надо было хорошенько загореть. Я чувствовал себя совершенно белым среди полностью коричневых людей, расхаживавших по песку. Мне казалось, что я никогда не достигну такого чудесного великолепия, ровно покрывающего всё тело до кончиков пальцев ног. Хелена и Катрин, наверное, испытывали то же самое. Пропалывая огород, они, наверное, могли получить такое коричневое пятно на спине, но всё остальное было сплошная белизна. Об отце и матери нечего было и говорить. У отца не было времени валяться на солнышке, хотя он, конечно, легко бы загорел, мать же не переносила избытка солнца. Потому она и объясняла, что благородная дама в прежние времена не смела быть загорелой, это было признаком низкого происхождения, сельской деревенщины. Прежние русские дворянки, по её словам, гордились своей белой кожей.

Но на Терийокском пляже господствовали именно самые загорелые, прочие же чувствовали себя неловко. Хелена и Катрин принимались намазывать на себя "Nivea", ибо у них было твёрдое желание загореть. Самыми загорелыми из нас были Ильпо и Ильта, это было естественно, ведь им посчастливилось жить в Терийоках и бывать на берегу каждый день.

Полежав немного на спине, я переворачивался на живот, чтобы кожа не слишком горела с первого раза. Я складывал голову на руки и пытался уснуть. Но яркий свет проникал сквозь веки. Чудесно чувствуют себя люди здесь на песке. Они лежат часами. Я приподнимался на локоть и брал полную горсть песка. Какой невероятно тонкий он был, какое чудесное произведение природы! Он утекал между пальцев, как мука, почти как пыль. И какой чистый он был! Я окидывал взглядом поверхность песка. На нём не было мусора, лишь кое-где торчали кусочки тростника - и ни одного окурка. Люди, которые засовывают окурки в этот песок - подлецы, думал я.

Я переворачивался на бок и осматривался вокруг. Люди лежат, закрыв глаза или читая. Как они могут читать на пляже?! Почему не идут купаться? Снова переворачивался на живот и гладил ровную песчаную поверхность, на которой хотелось что-нибудь написать. "Ходил на пляж, написал имя на песке" (в рифму! - А. М.) - всплывает в памяти. Это была какая-то из песен Йори Малмстена. Но каким тонким был, на самом деле, слой песка! Стоило немного копнуть, и шёл тёмно-коричневый сырой песок. Я копал глубокую яму в песке. По правде говоря, всё было знакомо во дворе, где песка полным-полно, однако, здесь всё казалось внове. Некоторые люди закапывали всю нижнюю часть тела в песок, и мне тоже хотелось попробовать. Так можно провести время.

Лишь теперь я замечал, как красивы были фигуры мужчин и особенно женщин. Были, конечно, и всякие излишества - и пузаны, и совсем тощие, как жерди. Но я тайно кидал взгляды на восхитительные формы женщин. У некоторых были весьма пышные груди. А у некоторых - тонкие и длинные, почти достигавшие живота. А бёдра! Вон лежит женщина, у которой бёдра толстые, как комель небольшой сосны. На них проступают синие жилы.

Нет, это не годится - подсматривать на общественном пляже. Надо поглядеть и на море. Вдруг глаз выхватывает нечто. Русское военное судно идёт к Ленинграду.

Силуэт военного судна на морском просторе был невероятно праздничным зрелищем. Я погружался в разглядывание его. Казалось, я видел пену у его носа. Конечно, корабль шёл в территориальных водах Финляндии. Наверное, он шпионил за Финским побережьем. Военное судно и Кронштадт - это было нечто неведомое. Иногда со стороны Кронштадта слышался даже грохот орудий. Таинственный чужой мир - и всё так близко!

Одновременно любопытство и отвращение царили в моей душе по отношению к этому миру. Дома о Советском Союзе много не говорили. Там господствовали рабство, тупость, примитивность и жестокость. Там убивали людей. Эта страна была врагом Финляндии, на нас в любой момент могли напасть. Финляндии всегда приходилось воевать против русских. Если попадёшь в Россию, то окажешься в тюрьме. От одной мысли об этом волосы вставали дыбом. Леденящая ненависть охватывала меня. Все рюсси - убийцы, по крайней мере, большевики!

Мы однажды ходили и на Раяйокский мост. По нему шла железная дорога в Советский Союз. На другом конце моста виднелся русский часовой, одетый в своеобразного цвета форму. Это был, наверное, единственный советский человек, которого я видел до войны. С любопытством я смотрел на реку Сестру. Какая маленькая она была, совсем нетрудно было пересечь её. Находящаяся на другом берегу земля казалась такой же, как и на финской стороне. Но я знал, что это не так. Туда нельзя было ходить, даже если бы хотелось.

Советское военное судно - вероятно, эсминец - постепенно проходило мимо. Пора было идти купаться, ступая по гладкому песку, податливость которого ласкала ступни. Разбивающиеся волны омывали приграничную землю. Тёплая вода струилась между пальцев и пропитывала песок под ногой. Гладкий прибрежный песок простирался непрерывной полосой, наверное, до самого Койвисто.

Но уже хотелось и в воду. Берег был невероятно пологим, вода доходила сперва до лодыжек, затем до середины голени, потом до колен, бёдер, и, наконец, плескалась у промежности. Тут уже можно было пускаться вплавь.

(следующий абзац написан на диалекте, не знаю, как изобразить; кое-что можно понять, что-то по смыслу - А. М.)

Ой, как хорошо здесь купаться. Вода здесь совсем другая, морская. Вкус проникает сквозь стиснутые губы. И такое чистое песчаное дно, не как в озере. Ребристая его поверхность, образовавшаяся от мелкой ряби, так приятно щекочет подошвы. Как аккуратно этот песок уложен. Как будто волны отпечатались на этом песке. Вот видно бледно-зелёное растение на дне. Плыву на глубину и при этом ныряю, чтобы пощупать дно. Наконец, становится слишком глубоко, вода давит на уши, а в лёгких кончается воздух. В какой-то момент кажется, что из глубины не вынырнуть. Поверхность переливается серебристым светом где-то очень далеко, и я боюсь задохнуться. Но опасность придаёт сил, я отчаянно рвусь наверх, и, наконец, пронизываю поверхность воды, фыркая как тюлень или иной морской зверь.

Хорошо купаться далеко в открытом море и плыть к берегу, покачиваясь на волнах, как бревно. Мёртвая зыбь даёт необычайное ощущение. В нём отражается вечная сила природы - та самая, которую может испытать мореплаватель в море.

Когда мне надоедает быть морским зверем, я, пошатываясь, выбираюсь обратно на песок. Теперь лежание на песке приобретает новое содержание от чувства расслабленности. Но вот наступает пора идти в буфет. Это была весьма приятная процедура, поскольку лимонад был невероятно вкусным. Снова возврат на берег, ещё заход-другой в воду - и пора идти домой. Как слепнут глаза при заходе из сияния дня в полумрак кабинки для переодевания. Следует отчаянная битва с одеждами, которые теперь становятся сущей пыткой. Волосы всклокочены от соли, а кожа начинает гореть, как только надеваешь рубашку. Везде остаётся песок: в промежности, в задней части и прежде всего между пальцами ног. Носки надевались с трудом, их не хотелось иметь на ногах, внутри оставался песок. Когда брюки-гольф и прочие принадлежности были, наконец, надеты, казалось, будто никогда и не купался. Ботинки прямо-таки горели на ногах...

Но каждое лето и каждый раз, когда наш автомобиль направлялся в Терийоки, мысль летела в этот летний рай столь же стремительно.

Мы очень редко бывали на берегах Келломяк и Куоккалы, хотя они были недалеко от Терийок. Куоккала стала известна нам благодаря тому, что оказалось, что у дяди матери, всегда считавшегося холостяком, была "дама", которая проводила свой отпуск где-то в Куоккале. Она, говорят, была довольно влиятельна, из каких-то высших кругов, о чём в нашем доме и не подозревали.

Конечно, с поездками в Терийоки подсознательно связывалось представление о "красивой жизни", которая кипела на морском берегу у курорта. У казино даже днём можно было видеть хорошо одетых женщин, стильных молодых господ, а также солидных господ постарше, которые расхаживали, покуривая сигары. Но всё это было очень далеко. Даже о том, чтобы пообедать в казино, мы и не помышляли. Ильпо же был слишком молод, чтобы иметь дело с казино. Тем не менее, он казался мне умнее опытнее, чем я сам. Он умел оценивать жизнь намного глубже и критичнее. Он был на 3 года старше меня. Кроме того, в Терийоках девочек было гораздо больше, чем в Каннельярви. Во всяком случае, Ильпо уже поглядывал на них. Он говорил, что знает Лизу Туоми, которая из лета в лето была центром внимания в этих местах. По рассказам Ильпо я влюбился в Лизу, хотя сам эту девушку не видел.

Terijoen uusi kreikkalaiskatolinen kirkko valmistui 1913 keskeiselle paikalle Kuokkalan rantatien ja viertotien risteykseen. Ensimmäinen ortodoksinen kirkko oli rakennettu jo 1881. Suomen Rivierallahan viettivät kesiään tsaarinajan lopulla kymmenettuhannet venäläiset. Tuskin kukaan on ihailematta katsellut tätä rakennusta. Sitä on pidetty kauneimpana Suomen kaikista kreikkalaiskatolisista temppeleistä. Kirkon rahoittivat rikkaat pietarilaiset kauppiaat, joista monilla oli loistohuviloita Terijoella. Ei ihme, että juuri kirkon rakentamisen aikoina nousi esiin kysymys Uudenkirkon ja Kivennavan luovuttamisesta Venäjälle.

Ильпо также мог играть на фортепьяно так, что пробуждал во мне зависть, хотя мне казалось, что он не мог достичь очень уж многого. Он слишком многим увлекался, чтобы заниматься регулярно. По существу, он умел играть лишь вальс "Летний вечер" Мериканто. Уолеви тоже умел играть. Он был первым, у кого я услышал, как играют "джаз". Он казался мне очень смелым и революционным.

Невозможно вспоминать о Южном Перешейке, не говоря о его романтике, которой в царское время был пропитан буквально каждый клочок земли. У взрослых в нашей семье это было предметом постоянного восхищения, удивления и почти культового поклонения. Все дачные достопримечательности побережья, включая "дачи с башнями" и дом Ильи Репина, были объектом внимания. Автомобиль притормаживал возле них. Бывали мы, конечно и в лиственничной роще у Райволы, которую заложила Екатерина II (?! - А. М.), чтобы получить хорошие мачтовые деревья. Избегали "Вулина", изображений чертей и прочих страшилищ, которые приказал создать некий оригинальный дворянин. Эти достопримечательности производили на меня большое впечатление. Но я был не в том возрасте, чтобы получить то представление об этой культуре, которое было у взрослых. Я был в возрасте, когда мальчик "живёт своей внутренней жизнью". То восторженное восхищение, что было на устах у взрослых, лишь отвращало меня и гасило воображение. По правде говоря, лишь Терийокская русская церковь, с её белыми стенами и синими куполами, впечатляла так, что её красота приводила в восхищение. Но дачи, как "эстетика" и "культура", раздражали. Мне хотелось, конечно, поискать приключений в тех садах и парках, пошпионить за живущими в дачах людьми, полазить по крышам, верандам, башням и колоннам. Но автомобиль безжалостно проезжал мимо всего этого.

Когда мы ехали по великолепной Терийокской ривьере на запад, сначала было Тюрисевя, потом Ваммельсуу и Метсякюля, а ещё дальше Ино и мыс Инониеми с его знаменитыми батареями. Грозные укрепления Ино по Тартусскому мирному договору были приговорены к уничтожению, что уже и было осуществлено. Для меня было непостижимо, какая сила смогла разрушить мощные железобетонные стены и орудийные площадки. Теперь все эти массы бетона, ржавеющие орудия, подземные ходы и насыпи пребывали в запустении. Мы несколько раз совершали туда экскурсии. Однажды мы встретили там английскую киносъёмочную группу, которая со своими большими камерами лазила по развалинам. Почему-то история батарей Ино дома никогда не обсуждалась. Поэтому я пристально глядел на эти развалины, как на какие-то древние сооружения, будучи не в силах представить причину их существования. Кто их построил и зачем? И почему их не привели в порядок, раз они были на земле Финляндии?

Однажды я был на батареях Ино с Эркки Рейманом. У него было много увлечений, в частности, его начали интересовать орудия и порох. Он хотел набрать пороха в Ино. Его, говорят, постоянно находили в подземных ходах Ино. Эркки пригласил меня на велосипедную прогулку туда. Я получил дома разрешение, и мы поехали через Мустамяки и Сикияля в Ино, где действительно нашли порох. Сначала я сомневался в сведениях Эркки, но очень тянуло в путешествие. Это была самая долгая из совершённых мною прогулок.

Я лишь смутно помню то место, где мы нашли порох. Мы были в каком-то переходе под бетонными плитами, который был полон песка. Однако, из этого песка мы выбирали похожие на линейки куски прессованного пороха зеленовато-серого цвета. Эркки сказал, что это был артиллерийский порох. Много мы не нашли, но всё же набрали в бумажный пакет пластинок длиной 10-15 см. Не знаю, для каких экспериментов Эркки потом использовал добычу, но, вернувшись, мы зажгли одну полоску в находившейся во дворе дома Эркки небольшой яме. Эркки засунул пластинку в песок так, что торчала лишь верхняя часть, и зажёг её. Весело шипя, она пылала в этой яме.

От Инониеми береговая линия шла почти точно на запад. Шоссе шло вдоль берега, и впереди был длинный ряд разноимённых деревень: Химоттула, Вохмала, Вайккала, Йорола, Ханнила, Ииванала, Элиняля, Анттонала, Ускила, Сортавала и, наконец, Сейвястё, где был маяк. В Сейвястё берег наконец поворачивал на север, и вслед за ним дорога. Она начинала взбираться на возвышенность Койвисто, но берег оставался в этих местах песчаным. И когда от Сеёвястё проезжали примерно милю к Койвисто, или, точнее, к Хумалайоки, дорога оказывалась на перешейке между морем и оз. Кипиноланъярви. Там было селение Муурила и территория летучих песков Муурила.

Отцу пришлось иметь дело с песками Муурила в связи с восстановительными работами в Южной Карелии. Пески медленно, гектар за гектаром, наступали на лес, доставляя трудности местным жителям. Попытки связать песок разными травами успеха не имели. Я был однажды в небольшой командировке для изучения этого дела. И действительно, некоторые сосновые рощи были на метр засыпаны песком, будто снегом, и от появления этого песка прошло не так уж много времени.

Отец видел, какой мощной силой были прибрежные пески Муурила, которые со стародавних времён так и не заросли. Он сводил нас туда, чтобы показать, что летучие пески могли бы сделать Финляндию самым крупным морским курортом Скндинавии. И действительно, невелики были Терийокские пески в сравнении с простиравшейся на гектары песчаной пустыней Муурила. Идя по берегу с сумками провизии, быстро устаёшь.

В Муурила были разные зоны: и совсем голые прибрежные пески, напоминающие пустыню, где не было ни одного дерева, и лесок на песчаной почве. Песок здесь был не такой тонкий, как в Терийоках, а более гравелистый, но всё же было понятно, что до опустынивания недалеко.

Самой большой экономической проблемой для населения побережья было, конечно, прекращение торговли с Петербургом. Позднее я узнал, что ещё в 1926 отец на сессии парламента внёс предложение, чтобы добиться договорённости с Россией об особом праве для местного населения продавать рыбу в Ленинграде, но это предложение не прошло из-за малого количества голосов. Объяснили, что это дело следует увязывать с более широкими торгово-промышленными связями. Вероятно, это предложение заставило содрогнуться другие экономические круги побережья Финского залива. Аналогичная особая привилегия для жителей Сейскари и Лавансаари, естественно, вызывала зависть у других. Но, с другой стороны, именно у них и были наибольшие трудности.

Потом я однажды попал с отцом на Сейскари, где у отца было какое-то собрание. Это было моё первое морское плавание, и я испытывал большое возбуждение. Отправлялись мы из Койвисто, был ветреный день. Судно в открытом море изрядно качало. Одной женщине, которая на берегу купила смородину и съела её в пути, стало плохо, и её стошнило. Я сам только что ел смородину, но у меня всё обошлось, и я гордился своей стойкостью.

Tulihan käytyä Rajajoellakin. Seisomme sen partaalla, sisareni ja minä. Mietteet tällä paikalla saattoivat olla vain yhdenlaiset: mikä valtakuntien välinen raja tämä oli olevinaan, kun se oli kapeampi kuin Soltai-joki Kanneljärvellä. Siitä saattoi melkein kahlata yli ja jos ui, niin muutama veto riitti. Kun raja Tarton rauhan jälkeen lopullisesti sulkeutui, jatkui illegaalinen liikenne Rajajoen yli runsaana.

И на Сейскари песчаные берега были великолепны. Они также были довольно широки, и можно было долго брести от опушки леса к воде. Я понял, почему Мальмстен вдохновился написать вальс "Сиири с Сейскари". Жители Сейскари, кроме лова рыбы, пытались также привлекать на остров летних отдыхающих. Они предлагали в аренду помещения в своих идиллических домиках и обеспечивали гостям пансион. Но в целом побережье Сейскари было мало населено, деревня находилась на западном берегу. Кроме того, что дома были малы, деревня и в остальном производила сказочное впечатление. Каменные изгороди окружали маленькие поля, а сельская дорога извивалась в непосредственной близости от углов домов. Яблони и другие садовые растения добавляли уюта. Но хотя всё это, включая лодки и сети на берегу, было так мило, жизнь островитян была не такой уж завидной. И уйти с острова было некуда.

Расстояние по прямой от Койвисто до Сейскари было около 40 км. Примерно в 30 км к западу от Сейскари был гораздо больший остров Лавансаари. Между ними находился меньший, чем Сейскари, Пенинсаари. На Лавансаари мне удалось побывать только в его гавани, где в одном из павильонов мы пили кофе. Всё равно эта поездка оставила большое впечатление. Собственно программой было ознакомление с новейшими судами береговой охраны - катерами VMV. Я был счастлив этим. По-моему, VMV был грозным судном, способным напасть на любого врага. У него были пушки на носу. Но главное - его двигатель позволял развивать огромную скорость. И эту скорость демонстрировали. Судно словно летело, корпус содрогался, его нос рассекал встречные волны с такой силой, что они, казалось, только взбадривали судно. Но именно благодаря этому на свежем морском ветру было великолепно. Я понимал, почему Уолеви Пимия захотел попасть на море.