|
|
П. Ф. Миролюбов.
ВОСПОМИНАНИЯ детства отрывочны, бессвязны, и вот, вспоминая отца (я его потерял довольно рано - мне тогда исполнилось 14 лет), я вижу его то сидящим на диване и курящим дешевые "вонючие" папиросы, одетым в серую фланелевую рубашку, в зеленовато-желтого цвета свитер без рукавов, то он вдруг предстает предо мной идущим по улице в крылатке (черная суконная перелина) и в соломенной легкой шляпе, то сидящим между грядок нашего маленького "огорода", одет он был в косоворотку и белый фартук и кепку с козырьком. Иногда вижу его как учителя, строгого, особенно на молитве. Школьники пели всегда громко, чернее, орали. Отец сам начинал: "Царю небесный" довольно неприятным голосом. После последней молитвы "Преблагий Господи" начиналась проборка провинившихся школьников. Отец очень крикливо ругал мальчишек, а затем показывал на деле, как кто кого "подал". Он брал "злодея" за плечо или давал подзатыльника! Ученики его боялись и уважали за справедливость и даже, можно сказать, любили. Вспоминаются также семейные музыкальные занятия: мы с отцом играли - "пилили" дуэты на скрипке. Бывало, собьемся, и я не выдерживал, грубил: "Опять ты наврал, не буду играть". Отец, желая привлечь меня к музыке, и таким образом "заставляя" меня играть, оставлял мою грубость без наказания, смалчивал и говорил: "Ну не сердись, просчитался, начнем сначала"... Вижу его как регента, проводящего церковные спевки, на них он часто выходил из себя, его изводили, и тогда он орал... Неожиданно вижу его грозным, можно сказать, свирепым, говорящим матери: "Убери его (это меня), или я его изобью", - тогда я был уж сильно виноват, это случалось очень редко, но бывало! Подчас переживаю вновь уютный вечер, отец читает вслух мне классиков: Диккенса, Вальтера Скотта, Жюля Верна...
Раз я "свернулся" с лестницы, мне было тогда 4-5 лет, полетел кубарем, завертелся вниз. Мать, конечно, в ужасе, а отец спокойно спросил; "Ну, как, не ушибся, пойдем за покупками". Учился я у него в классе, "боялся" его как и другие. Помню, как раз я повздорил с кем-то и продолжал "драться", хотя в классе наступила тишина, это значило, что отец пришел в класс. Отец терпеть не мог неповиновения, он со свирепым видом подошел ко мне и за ухо потащил на мою парту, мне было горько и обидно перед товарищами, но делать нечего, нужно было повиноваться.
Отец каждую перемену приходил к себе наверх на перекур, из экономии (послереволюционное время заставляло экономить) оставлял недокуренные "финисы", как он эти окурки называл, на следующую перемену. Приходил, садился, усталый и нервный, на диван. Нервность обуславливалась безвыходным положением: после "безбедного" существования трудности материального положения чувствовались сильно. В дореволюционной Финляндии отец зарабатывал в три, а то и в четыре раза больше, чем в России, он был преподавателем пения в трех учебных заведениях, да еще получал за регентство - и все это внезапно прекратилось!.. Было трудно.
Припоминается еще один случай: отец, преподавая в Двухклассной школе, был обязан знакомить учеников 2-го класса с началами физики и химии (преподавание в народной двухклассной школа занимало пять лет: 1-й класс - это три отделения, после третьего можно было поступать в Териокское реальное училище, 2-й класс - это два отделения, 4-е и 5-е, где преподавались общеобразовательные предметы, т. е. география, история, естествоведение и т. п.). Специального педагогического образования мой отец не получил, поэтому ему приходилось основательно подготавливаться к урокам математики. Помню, он часто решал по вечерам задачи по Евтушевскому, иногда по Малинину-Буренину. Много времени занимала подготовка к естествоведению, Случилось раз так. В один из вечеров папа пошел снова в класс, я, конечно, за ним, разместив физические приборы на кафедре; реторты, колбы, ванночки, стеклянные трубки и резиновые. Приспособив все это в надлежащий порядок, отец стал подогревать спиртовой лампой реторту для добывания из марганцовой соли кислорода. Все шло нормально. Папаша то и дело посматривал в книгу - правильно ли, мол, делаю. Добыв кислород, он перешел к водороду, получив который в стеклянную особую бутылочку, стал смешивать с подобной же бутылочкой кислорода. Смешивал он их поставленными друг на друга, мотая, как теперь смешивают "коктейль". Помахав достаточное количество раз, он поднес эти бутылочки, раскрыв их "рты", к огню спиртовой лампы. Раздался страшный взрыв, как удар грома. Я страшно испугался и заревел благим матом. И с тех пор почти до сего времени, я боюсь неожиданных ударов гонга, взрывов и т. п. Я боялся свистка паровоза: необходимо было успеть перейти полотно железной дороги, чтобы попасть в реальное училище до появления поезда, так как паровоз свистел как раз у реалки. Прислуживая в териокском храме, я часто маячил около лавки В. В. Пошехонова, чтобы "не испугаться" звона большого колокола. Звон начинался всегда тремя зазвонными ударами, которые бил церковный сторож Д. И. Иванов с большими паузами: ударит и ждет, пока звуковая волна не прекратится, и снова ударит. Так вот, эти три удара меня всегда заставали врасплох. Став взрослым, я сам часто звонил в большой колокол и тогда я уже не пугался, так как сам назначал ритм удара и был весьма подготовлен к силе звука.
Но продолжу повествование "случая" с опытами отца. На следующий день отец демонстрировал эти опыты перед классом. Я сидел и ждал со страхом той минуты, когда раздастся взрыв. Зорко следя за действиями отца, я "учуял" опасность момента, и, когда бутылочки были уже наполнены и кислородом, и водородом, и отец стал уже смешивать газы, махая в воздухе бутылочками, и уже старался их поднести к огню лампы... я внезапно сорвался с места и стрелой без разрешения помчался из класса, "спасая" себя от страшного момента. Отец, рассвирепев на меня за непослушание, приостановил опыт, поставив бутылочки, понесся за мной. Я удирал что есть Духу, то он меня все-таки поймал за штанину на лестнице и привел, рыдающего, на свою парту. "Сиди", - сказал он мне. Я, закрыв руками уши, и нырнув под парту, трясся от страха и ждал взрыва, но на этот раз у папы все прошло удачно. Этот случай характерен: он не позволил даже сыну своевольничать и наказал, пристыдив перед всем классом.
Кто же был Федор Васильевич Миролюбов, какова его биография?
Отец был родом из Новгородской губернии, из погоста Трясово. Неподалеку от Новгорода было две деревни на берегу реки Веронды: на покатом берегу - Фарафаново и на высоком - Окатово, а в Трясово были погост и церковь. Трясозо, вернее, трясовцы, прославились во время Кронштадтского восстания 1921 года. Рассказывают, что когда "враги" стояли друг против друга, кто-то крикнул: "А трясовцы у вас есть?". "А то как же", - гласил ответ. Так Трясово "вошло в историю".
Река Веронда впадает в озеро Ильмень, речка Видогощь - в Веронду. На слиянии этих двух рек стоит известная железнодоржная станция Борок - оттуда родом моя мать.
Ф. В. Миролюбов являлся младшим сыном в семье священника о. Василия Миролюбова. О. Василий был настоятелем в Трясово и вскоре по рождении Федора овдовел, а через шесть лет серьезно заболел и скончался.
Старшая сестра Феодора вышла замуж за священника о. Петра Белавина, который стал настоятелем трясовсхой церкви, иными словами, о. Петр пришел в тот дом, где жили три брата Миролюбовы: Михаил, Александр (оба окончили духовную академию) и Федор. Всех братьев подымала на ноги, т. е. кормила, обшивала, воспитывала их старшая сестра Наталия Васильевна Белавина. Как в то время полагалось, детям священника давали духовное образование, отчасти из традиции, отчасти из экономических соображений. Никто из трех браться не пошел по духовной линии (хотя и окончили духовную академию), за исключением моего отца. Он ограничился только духовным училищем и духовной семинарией, так как много пропускал из-за здоровья. Учась в Новгородской духовной семинарии, отец сильно заинтересовался музыкой, был, так называемым, "исполадчиком", т. е. пел солистом в трио при архиерейских службах, имея звонкое сопрано. Впоследствии под руководством своего учителя духовного композитора Покровского стал регентировать семинарским хором и оркестром. Преуспев в регентском деле, он, в знак отличия, был переведен ректором семинарии с левого клироса на правый. По окончании семинарии его тянуло продолжить музыкальное образование, но из-за отсутствия средств Федор Васильевич пошел по педагогической дорожке, став сначала учителем грамоты в начальных, или, так называемых, народных школах, а затем перешел в город Валдай, где стал преподавать в школе по подготовке народных учителей, и оттуда в 1905 году перебрался в Финляндию - в Териоки. Получив семинарское ("бурсацкое") образование, отец невольно применял методы "бурсы" в своем преподавании и подчас воспринимался учениками как грубый, крикливый, нервный, но справедливый учитель.
В свободное время он любил играть на скрипке. Скрипка в то время, можно сказать, являлась обязательным инструментом регентов. Папа играл на скрипке еще в юношестве, в Трясово, особенно когда начинались летние каникулы, он брал скрипку и уединялся в садовой беседке, и там "пилил", как шутливо выражался отец о своей игре. Отец был угрюмым по природе, но в обществе совсем менялся, шутил, любил "пропустить по одной", брал гитару и аккомпанировал "солистам". Вообще, в разговоре он больше молчал, но когда спрашивали его мнение, то был недипломатичен и резал "правду матку". Кроме игры на скрепке он страстно, можно сказать, любил переписывать ноты, и светские, и духовные - этим он как бы пополнял свой репертуар. Переписывал он также и на заказ и ноты, и тексты - у отца был каллиграфический почерк. Любил он русскую песню, русскую природу, был завзятым охотником и рыболовом, был русским до корней волос. Он тяжело переживал закрытие государственной границы в послереволюционное время. В 1918 году, когда была объявлена свободная регистрация для возвращения в Россию, то он пошел уже объявляться, но встретивший его о. Григорий отговорил отца, сказав: «Помни, Федор Васильевич, наше имя там - "волчий паспорт"».
Помню, как сейчас, смерть отца. Он был как бы приговорен, больше года мать знала, что его болезнь - рак - неизлечима. Отец умер от рака пищевода, почти что голодной смертью... Утром 13 февраля 1932 года мать меня разбудила рано - отец только что скончался. Я сразу понял, что случилось что-то чрезвычайное. Мы все - нас тогда было четверо, умирающий отец, мать, я и знакомая добродетельная женщина Мария Петровна Ерофеева - те последние ночи спали одетыми, так как ждали со дня на день, с часу на час кончины отца. Он весь как бы высох, худенький он был всю жизнь, а здесь стал совсем скелетом. Рассудок его постепенно помрачался, он не понимал, что ему нужно было делать. Раз ему поднесли чашку с водой, чтобы он глотнул, а он решил, что ему дали чашку для слюны и он туда сплюнул.
"Вставай, папы больше нет", - сказала, разбудив меня, мать. Сознание мое работало: свершилось что-то сверхъестественное, как бы торжественное. Наскоро помывшись и перекусив, я, несмотря на раннюю пору, отправился сообщить, о смерти отца в "надлежащие места", как то: старосте прихода, причту церковному, также надо было сходить в реалку и, наконец, добраться до кладбища (оно, кстати, в Териоках было за тридевять земель, т. е. 3-4 километра за станцией. Была суббота первой недели Великого поста по новому стилю. Стояла лютая зима, термометр показывал минус двадцать. Холодно. Сначала я направился к старосте церкви А. Вас. Пешехонову. Он только что пришел к себе в лавку. Придя к нему, я почему-то отчеканил: "Федор Васильевич приказал долго жить", - вот именно так - не "папа", а "Федор Васильевич", и не просто "умер" или "скончался", а "приказал..." Староста сразу же принял сердечное участие в постигшем нас горе; "Скажи маме, что все расходы по похоронам приход берет на себя". Он был очень отзывчивый человек, и любил и уважал моего отца. Спустя два года он сам скончался от рака желудка.
Сообщив старосте, я побежал в церковь. Там шло приготовление к литургии. Очень торопливо и неясно я рассказал о смерти отца диакону А. А. Быстреевскому и о. Михаилу Орфинскому. Неожиданность произвела на них сильное впечатление, все думали, и они в том числе, что отец еще "протянет". Прослезившись, диакон оказал, что панихиду отслужит около двенадцати. Следующий мой пункт - Реальное училище. Явился я туда с опозданием, так как уроки уже начались (занятия начинались в 10 часов, прошел прямо в директорскую и официально (я, как ученик, побаивался нашего директора Л. А. Янушкевича) сообщил о кончине отца. Директор тоже сразу взял дружески-официальную позицию и обещал помочь, выразил сочувствие и разрешил всем ученикам присутствовать на похоронах отца.
Далее я шагал на кладбище, Тут же чувствовалось одиночество, но я энергично шел вперед, зная, что обязан заказать могилу отцу. Идти было далеко, был морозный день, зимний и студеный ветер пронизывал меня. Пройдя по проселочной дороге и свернув на узкую, почти не протоптанную зимнюю тропинку, я почти утонул в снегу. Дойдя до кладбища и сделав все необходимое, я вернулся вовремя домой. Все эти хлопоты, связанные с похоронами, почему-то врезались в мою память.
Хоронили отца в понедельник (по новому стилю это была вторая неделя Великого поста, а по старому стилю - Сретение). Духовенство взяло на себя риск и отслужило литургию Св. Иоанна Златоустого без особого на то разрешения. Накануне, в воскресение, в пять часов дня был назначен вынос. Ученики отца, теперь уже взрослые люди, и знакомые прихожане наполнили класс, где стоял гроб с телом перед школьной большой иконой Спасителя, до отказа. Гроб несли на руках до храма. Вся церковная улица была заполнена.
"Зеленогорский Вестник", № 6 (56), февраль 1992
Последние комментарии: