З. Ю. Курбатова. Комаровские антики.

Мой друг Васька Кондратьев

Я помню Ваську смешным бело-розовым пупсом на полтора года младше меня. В Комарово нашего раннего детства, как сейчас кажется, всегда светило яркое солнце. Мир обещал только счастье. Меня, судя по всему, выбрала в качестве приятельницы для Васи его мама, которую я до сих пор так и зову тетей Ларисой. Семьи наши жили по соседству в Дачно–строительном кооперативе «Ученый».

Наша огромная семья занимала одну секцию-квартиру, семья Кондратьевых из трех человек, расположилась в аналогичной. Васькин отец академик Кирилл Яковлевич Кондратьев и мой дедушка академик Дмитрий Сергеевич Лихачев сразу были расположены друг к другу. Старообрядческие корни, фанатичная преданность своей науке. Они даже внешне были похожи. Кирилл Яковлевич был очень красив, на виске у него был шрам от тяжелого ранения в 1943 году. Мой дед целыми днями работал, и у Кирилла Яковлевича до глубокой ночи горела лампа с зеленоватым абажуром, а через огромное окно было видно, как он трудится за своим письменным столом.

Однажды Кондратьевы были в гостях, моя бабушка спросила у Васи, какое пирожное он хочет получить. Трехлетний Васька ответил: «brown», чем умилил моего деда-англомана.

Тетя Лариса, женщина невероятно образованная и волевая, о красоте которой можно судить по портрету кисти Николая Акимова, была много моложе супруга и сама занималась воспитанием единственного сына. День Васьки был расписан - занятия английским и немецким, рисование, чтение книг по истории. Для уроков поначалу привлекались и другие дети, но мы быстро и безнадежно отстали. Васька проявлял себя как художник-график - огромные листы бумаги были испещрены точно нарисованными воинами разных армий и эпох. Нашли свое отражения наши увлечения фильмом о Штирлице и четырех польских танкистах с собакой.

Васька пошел во французскую школу на Васильевском острове, но чаще всего сидел на больничном, занимаясь с тетей Ларисой все более серьезными дисциплинами. В первых классах он уже изучал латынь и польский. В четвертом - цитировал Достоевского. Когда мы в Комарово с шумом и криками играли в лапту, Васька выглядывал из-за живой изгороди своего садика, грозил нам пальцем и говорил: «Вы все беспризорники». Наверное, так ему объясняли дома, но я уверена - в девять лет ему очень хотелось поиграть в прятки или штандер.

Однажды Степка услышал в городе на улице нехорошее слово. В субботу в Комарово мы обсуждали этот предмет, стараясь угадать значение слова. Васька встал на деревянную оградку и с нее, как с трибуны, прочел небольшую лекцию о происхождении мата.

Когда мы в пятом классе разделились на мушкетеров и гвардейцев кардинала, Вася не занимал ни одну сторону, представляя себя шпионом и находясь над схваткой. В шестом классе ему было уже не интересно с нами. А потом его родители развелись, и счастливое детство в Комарово для Васи закончилось. Наши связи прервались. Человек, которому была уготована блестящая судьба литератора или ученого, получил иную историю жизни.

Я узнавала о нем от знакомых. Ваську забрали в армию, он служит в стройбате на далеком севере. Это Васька-то, со своим снобизмом и франтовскими иностранными одеждами?

Я уже училась в Академии художеств, когда вечером в узком темном коридоре Альма-матер встретила Ваську, который шел в нашу научную библиотеку. Я узнала издалека его странноватую прыгающую походку - Васька шел, раскачиваясь на носках. Он улыбнулся мне загадочно и гордо. Видно было, что он уже давно не обласканный всеми благами ребенок. Худой, с бледным лицом, в старом потрепанном пальто с чужого плеча и огромной шляпе. Настоящий богемный и нищий поэт, наподобие французских «poetes maudits».

Потом он приехал с молодой женой в гости к отцу в Комарово. Как прошла встреча, соседи не узнали, но больше Василий не ездил к Кириллу Яковлевичу.

Васька писал и иногда даже публиковался. Время досталось ему и нам не самое лучшее, в образованных людях и полиглотах нужды не было, издательства обманывали с гонорарами, даже если работа и находилась. Ваську пригласили во Францию на конференцию, он страстно хотел туда поехать, но денег на билеты не было. Вася перевел Аполлинера, книгу издали, но тираж уничтожили, так как чиновники посчитали это порнографией. Он примкнул к художникам новой волны, акционистам и провокаторам, даже участвовал в акциях, изображая в одних трусах какую-то статую. Но ясно было — это не его уровень, достойное для Васи общество осталось в далеком прошлом.

Вася грустил, он подумывал всерьез о том, чтобы уехать на Балканы и сражаться добровольцем. Его любимыми литераторами были Михаил Кузмин и Юрий Юркун. Вышло избранное Юркуна с предисловием Васи.

В ту пору было модно смотреть на Петербург с крыш. 25 сентября 1999 года Вася пошел показывать друзьям город и окна квартиры Кузмина и Юркуна. Они поднялись на крышу огромного дома. Дворник замазал краской стеклянное окно внутреннего двора. Стекло хрустнуло, Вася оступился и упал вниз. Последнее, что он увидел, было неприветливое, но такое родное небо. Он умер в больнице. Жизнь была ему отведена короткая, 31 год. Недавно стараниями тети Ларисы и друзей вышло избранное Василия Кондратьева. Это настоящая литература, прекрасные рассказы и сценарии, но рекламы не было, а премий умершим не дают. Васе и после смерти не очень-то повезло.

Те мертвые улицы,
по которым пройду
не жалея, без споров
о давно и не раз пережитом,
    — не восстанут
те друзья, о которых жалею
и которых любимее нет
в этой сумрачной ветреной ночи,
    — не вернутся
ты, Елена,
мертвой лежишь у меня на коленях
разбросав золотистые волосы
— или это мне снится?
(Василий Кондратьев. Из стихотворений 1985-88 годов)

/ 21.01.2022 г. /

Дворник Пётр Дмитриевич

Дворник Пётр Дмитриевич был бывшим милиционером. Он сохранил боевую выправку и умение грозно смотреть исподлобья. Одет он был в неизменную кепку, тужурку и кирзовые сапоги, которые напоминали о его связях с органами правопорядка. И всегда был готов поймать нарушителя. Поскольку нарушителей не попадалось, Пётр Дмитрич довольствовался мелочами. Например, отнял велосипед у Митьки, гостившего на даче у Орбели, отнял и запер с большим удовольствием в свой сарай. Чем провинился Митя, я уже не помню.

По настоящему звёздный час настал, когда чужой прохожий, по дороге со станции, решил сорвать веток с нашей рябины. Пётр Дмитрич даже успел сбегать в сторожку за ружьем, но оружие не применил.

Мы его побаивались, хотя один случай показал сторожа в негероическом облике. Пётр Дмитриевич изменял своей толстой Фаине Антоновне. Иногда он надевал свежую рубашку, чистил сапоги, и уезжал на мопеде в Верхнее Комарово к одной медсестре. Он ехал на свидание с абсолютно каменным лицом. Но в деревне все известно, и о его визитах на улицу Громыхалова знали. Но однажды он очень спешил, и вывалился вместе с мопедом в канаву, там где Курортная делает поворот. Мы со Степой и Толиком по многу раз представляли это падение.

Мы часто заходили в сторожку, но лишь в предбанник. Там всегда пахло псиной и супом из потрохов, а в коробке копошились щенки финской лайки Дички. Петр Дмитрич был человеком не лишенным стремлением к прекрасному. Ему нужна была породистая собака, не дворняга. Но где такую взять. Он пошёл на смелый шаг. Выловил огромного королевского пуделя, который принадлежал какому-то академику из сталинской дачи, и запер этого пуделя с Дичкой в своём предбаннике. Потом породистого кобеля хватились, и он был отпущен на свободу. Тут началось томительное ожидание. Дичка ощенилась, один из четырёх щенков оказался сыном пуделя. Пётр Дмитрич его холил и лелеял, стриг сам машинкой, как положено. С кисточкой на хвосте и гривой. Нового любимца назвал Драконом. Дракон был придурковат и не поддавался дрессировке, но верно сопровождал Петра Дмитриевича, когда тот развозил уголь по нашим котельным.

Финские лайки Дракона не считали за собаку. Первым сыном Дички был Фомушка Первый. У жены сторожа были больные ноги, и она решила лечить их собачьей шерстью. Сказано сделано. Петр Дмитрич обстриг Фомушку на манер пуделя, рука у него так и шла. Вжиг Вжиг. Фомушка от стыда забился за сараи, куда тётя Лариса Кондратьева носила ему еду. До сих пор помню его взгляд, полный укора и праведного негодования. Фома Первый был самым умным из собак. Самым хитрым Фома второй, кончивший век на генеральском диване. А самым глупым был Дракон.

/ 23.02.2018 г. /

Иди, иди, старый потаскун!

Я проснулась, меня разбудил властный генеральский голос, который был хорошо слышен через хлипкую стену, отделявшую нашу квартиру от соседской. Я выглянула в окно. По дорожке, которая вела к двери соседа, шёл Фомушка и вилял хвостом.

- Потаскун! - приветствовал его хозяин.

- Фомушка, драгоценный, где ты был, я волновалась... - это уже звонкий и невероятного кокетства голос генеральши Милочки.

Было пять утра, белая ночь в Комарово. Финская лайка Фомушка возвращался после гулянки. Он твёрдо ступал своими короткими крепкими лапами, пасть, обведённая черным, улыбалась. Правда, улыбка была кривоватой, один уголок выше. Он знал, что генеральша все простит и накормит.

Сначала Фомушка был просто псом, рождённым финской Лайкой Дичкой в предбаннике сторожа Петра Дмитриевича. Потом колесо фортуны обернулось, и его взяли к себе бездетные Милочка и её любезный генерал Валерий Иванович. Фомушка особенно полюбил ездить в белой генеральской Волге. Он неторопливо подходил к машине и вскидывал своё грузное тельце на красное сидение впереди. Валерий Иванович садился за руль. Иногда он отвозил в город и меня с мамой. Я помню его руки, с какими-то огромными шишками на суставах. Как он мог ими держать руль, думала я...

Однажды Фомушка по старой привычке прогуливался между нашими дачами. Навстречу ему шёл академик Кондратьев. Фомушка, увидев его, заулыбался и стал вилять хвостом, фактически мести дорогу. Ноги-то у Фомушки были короткие. Кондратьев встретил старого знакомого словами: "Фома, как ты хорошо выглядишь, потолстел, какая шерсть! Говорят, ты теперь на машине ездишь, а в шофёрах у тебя генерал!".

Тонкие стены позволяли слышать каждое слово, произнесённое у соседей. Во время перестройки моя тётка, округлив глаза, уверяла? что генерал не приветствует новое время и в своей спальне, исключительно супруге, говорит что новый режим не продержится.

Милочка интересовалась нарядами до конца жизни. Была похожа на актрису 1950-х годов, красная помада, завитые волосы. В разговоре она всегда кокетливо заводила глаза, каждое движение было продумано. Она держалась удивительно прямо. Потом я узнала, что это следствие перенесённого костного туберкулёза и длительного ношения специальных корсетов.

У Валерия Ивановича не только жена была генеральшей, но и тёща. Надежда Алексеевна, крошечного роста старушка, была замужем за генералом Кузнецовым, отцом Милочки. Во время войны генерал проявил супружескую неверность. Надежда Алексеевна не придерживалась того правила, что "война все спишет", развелась и вышла замуж за другого генерала, Михаила Миловского. На парадах сидела рядом с супругом и делала замечания: "Миша. Там три танка как-то неровно встали...". Потом Надежда Алексеевна стала вдовой, совсем маленькой и сгорбленной. Потом она перестала выходить на свой дачный участок и любоваться розами. Через стенку я слышала, как она бредит, лёжа в своей кровати. Она вспоминала себя молоденькой барышней с роскошной косой, которую в 16 лет похитил из родного дома офицер. Потом Надежда Алексеевна отправилась на кладбище, но не на наше, комаровское, а в город. Потом умер и Валерий Иванович. Тетя Лариса Кондратьева спросила: "Помнишь, какие у него были руки? Он их отморозил зимой 1941 года, обороняя Кронштадт."

/ 23.02.2018 г. /

Памяти Ляли Линник. 31 января 2016 г.

Ляля Линник и Зинаида Курбатова

Сегодня в Комарово умерла апокрифическая женщина Ленинградского андеграунда Ляля Линник. Она же Ирина Левшакова. Женщина, у которой на даче была студия. Где записывали свою музыку Гребенщиков. Федя Чистяков и многие другие... Ляля была странная дама. Но это был человек эпоха.

В последний раз я увидела ее этой осенью. Я узнала ее со спины - худенькая пластичная фигурка, как у цирковой актрисы, она шла через маленький лесок к станции. Я подумала что хорошо, что она меня не видит, а то позовет пить водку, или еще что-то делать, чего я не хочу и не могу. Бог с ней. Я не знала, что больше ее не увижу.

Какая она была красавица в детстве. С ней дружила моя любимая двоюродная сестра. Но я маленькая, четко понимала - Ляля гораздо талантливее красивее и круче моей кузины. И конечно все ровесницы Ляле завидуют.

У нее были тонкие щиколотки и запястья, огромные зеленые глаза, черные кудрявые волосы. Какая то средневековая внешность Она была хиппи. Тогда это слово было в Советском Союзе чем-то страшно загадочно ругательным. Ляля ходила в длинной юбке, во вьетнамках. Она говорила хрипло, курила, неожиданно могла употребить резкое нецензурное слово. Она была необычная, непохожая, крутая.

В какой-то момент взрослые стали говорить - Ляля исправилась, она вышла замуж, родила прелестных близнецов и стала учиться в университета, однажды мы ехали в электричке и Ляля показала мне скелетик ископаемого маленького ящера...

Потом она стала жить в Комарово, постоянно. Ее дача стала прибежищем рок-н-рольных людей всей страны и Ленинграда. Близнецы росли сами по себе и однажды чуть не спалили дом, Ляля в длинной юбке и облаке анаши принимала гостей. Потом студия звукозаписи в этой даче. Все наши великие - Гребенщиков, Башлачев, и другие, все были на этой даче. Записывали свою музыку...Ее близкий друг Федя Чистяков ударяет ее в грудь ножом... Они употребляли грибы-колпачки, которые в обилии росли в верхнем Комарово.

Одна за другой трагедии. Ее называют по-всякому. И апокрифической женщиной Ленинградского андеграунда и ведьмой. Не знаю. Она была важной, непременной фигурой нашего поселка. Мне очень жаль, что она ушла. И что на нашем кладбище будет теперь еще одна могила человека, которого я помню молодым красивым и талантливым.

"Похороны в Орнане"

Комарово было исключительным местом. С одной стороны – дачи академиков, бонтонные прогулки, крокет. Из каждого окошка Би-Би-Си, чтение запрещенной литературы по вечерам. С другой стороны деревня, полурусская – полуфинская. И были у нас, как во всякой деревне, вечные персонажи, антики, хранители этих мест.

Была финка Александра Яновна, которая продавала цветы и смородину. Дедушка очень любил к ней ходить, подолгу выбирать рассаду, рассуждать о том, каким было Комарово до Зимней войны. Финка была замужем за русским, потому и осталась в родных местах, после того, как границу отодвинули за Выборг и эти места стали советскими. У нее был плохой конец. Домик финки сгорел вместе с мужем-инвалидом. Пожарные ехали с соседней улицы, но не успели.

Антонина Харитонова, по прозвищу Тонька Кладбищенская. Сорок лет она работала на комаровском погосте сторожем. Хоронила всех академиков, начиная с Шишмарева. Потом похоронила и своего сына – он утонул в Финском заливе. Днем Тонька сидела на могиле у сына, зорко наблюдала за теми, кто приходит. Кто и как убирает могилы, какие приносит цветы – ничто не ускользало от нее. Она сидела и делала замечания – "К маме-то почти не приезжает твой отец, мог бы и чаще приезжать, и розочки побогаче поставить". Тонька жила в домике рядом с кладбищем. Каждый год у нее был новый муж, с которым она выпивала. Однажды я зашла к ней в домик. Стучусь – выходит высокий старик. Я так и обомлела. Абрам Терц... нет, конечно, просто похожий на писателя человек. Потом Тонька его прогнала. У нее в домике всякое случалось. Однажды пропал сын одного профессора. Искали, искали. Нет и нет. Догадались пойти на кладбище. Сын профессора часто приходил на могилу к отцу. Выпивал в одиночестве у гранитной стеллы. Зашли на погост, потом к Тоне домой. Тонька встретила криком: "Лежит у меня ваш...прохфессор. Пьянущий. Весь диван мне зассал, забирайте".Вот так объединялись интеллигенты и народ.

А на почте сидел тишайший Владимир Александрович. Блондин с родинской на щеке. Спокойный, невозмутимый. Он тоже был свой, деревенский, но вида даже интеллигентного. Однажды, уже взрослым человеком, я приехала в Комарово и пошла на почту – заплатить за газ. Дверь голубого домика была заперта, на ней надпись – "Владимира Александровича привезут в 14 часов". Я все поняла..., подождала час, пока перед дверями почты не остановился скромный катафалк. Гроб поставили на козлы перед почтовым домиком – прощаться. Вокруг собралась маленькая толпа. В основном старухи. Выделялась розовощекая Тонька Кладбищенская в яркой синей кофте с начесом. Увидев меня, она стала громким щепотом говорить: "Женился на молодой, а потом заболел. Опухоль была у него, говорили. Оперироваться не надо. А он стал. Ну и сразу помер. Молодая-то теперь получила"... Был теплый сентябрь, деревья стояли желтые, пахло старой подгнившей травой. Картинка напоминала классику "Похороны в Орнане".

А потом и Тоньку выжили с погоста. Какой-то бизнесмен купил ей квартиру в Зеленогорске, снес ее домик и построил на его месте виллу. Разве это счастье жить на погосте? А из Комарово ушел последний антик.

Дядя Глеб

Дядю Глеба, сына известного академика, у нас в Комарово любили все. Любили в университете, где он преподавал, коллеги и студенты. Любили соседи, друзья детства. Любило простонародье. Он был остроумен, доброжелателен, хорошо образован. Знал живопись и музыку, играл в теннис, был чемпионом по сбору грибов. Все делал обстоятельно, со вкусом. Был абсолютно не амбициозен. Обладал, как многие русские алкоголические мужчины, невероятным обаянием. У него были огромные по-детски наивные голубые глаза и кривой от природы нос.

С нами, детьми, он разговаривал так же серьезно, как со взрослыми. И казался нам хорошим другом. Однажды он предложил мне, десятилетней, партию в теннис. Я с радостью согласилась и выиграла. Бегу к маме - "Мама! Я у дяди Глеба выиграла! счет шесть три...!" Мама грустно улыбнулась: "Дядя Глеб был пьяным...". Единственное – дядя Глеб боялся жены, тети Наташи. Прилюдно она его не ругала, но кто знает, что происходило в глубине огромной академической дачи, подаренной Сталиным его отцу. Дядя Глеб старался жить на даче круглый год – подальше от супруги. У него была прибивщаяся собака Тайфун, дворняга с кривоватым задом. Дядя Глеб ездил в Университет на электричке, потом возвращался в Комарово. Верный Тайфун встречал у калитки. Дальше самое приятное. Протопить печку, сходить в магазин за шкаликом... Дядя Глеб ходил по Комарову в прожженном сером ватнике, валенках и траченой молью малиновой лыжной шапке образца 1955 года.

Злые времена настали при Андропове, начали бороться с тунеядцами и пьяницами. Однажды дядя Глеб в неизменном ватнике зашел в винный на Морской. Продавщица указала ему на плакат - "Посетители в рабочей одежде не обслуживаются!"... Дядя Глеб посмотрел на нее по отечески: "Милая барышня! Моя рабочая одежда это костюм и белая рубашка". Дядя Глеб был тоже комаровским антиком, он жил здесь с детства, знал все тропинки, грибные места, всех соседей. Его худенькая фигурка на заснеженной комаровской дороге – непременная часть нашего пейзажа.

Только однажды дядя Глеб проявил себя не совсем кротким человеком. Он зашел выпить к своему другу, Алексею Степановичу. У того тоже были собаки. Причем яростные. Тетя Наташа хотела пресечь попытку выпивания, и приблизилась к дому Степановича на слишком близкое растояние. Собаки выбежали и стали ее кусать. она отбивалась,платье было разорвано и были видны черные старушечьи трусы.Дядя Глеб и Степанович наблюдали за сценой с крыльца, разводя руками. Собак унял мой папа...

Умер верный Тайфун, потом у Глеба случился инсульт. Но он еще бодрился, хотя уже не преподавал больше в Университете. Болезнь сделала его зависимымм от Наташи, раздавленным. Жить расхотелось. И однажды на комаровском погосте появилась новая могила.

Людмила Семеновна

– Зина, подойди сюда!

Людмила Семеновна сидела на веранде своей дачи, одета она юбыла в лиловое платье и шаль. Ей было уже трудно ходить, она зорко высматривала всех, кто проходил мимо ее дачи и некоторых к себе подзывала. И так полдня, если день был солнечный.

– Зина, надо уже сделать что-то с бровями, выщипать, придать форму. Волосы покрасить в медовый цвет. И надо одеваться, фигуру показывать!

Людмила Семеновна просила купить в лавке на станции молоко и неизменную вареную колбасу. Но больше всего ей хотелось поговорить.Особенно тяжело было ей в дождливые дни, она сидела тогда в столовой своей одинокой дачи и смотрела в окно.Старая сирень заслоняла солнце, которого и так в Комарово не бывает. Но сирень срубить было нельзя, ее посадил покойный муж-профессор. Это было тогда, когда была маленькой дочка и дачу только что купили. Она вспоминала свой шумный дом, Осю Бродского, читающего стихи. Подругу Нею Зоркую, которая наведывалась из Москвы, литературоведа Манойлова, над которым все шутили и придумали ему прозвище "огурец". Она вспоминала раннюю юность, когда была удивительно хороша. И на экзамене в Университете старичок академик поставил пятерку "за цвет лица". Как однажды в желтом купальном халатике с распущенными черными волосами она открыла дверь коммуналки молодому литературоведу-пушкинисту, который шел к соседям. И как мир тогда перевернулся, и пушкинист оставил знаменитую поэтессу ради нее. Она работала на телевидении, но прежде всего была профессиональной женщиной. Глядя на маленьких Веру и Настю она задумчиво говорила: "У Веры твоей прямая спина, это красиво, надо поддерживать... а это Настя, внучка Гали? Глаза красивые...".

Мне устраивала экзамены.
– Ты у него в квартире была? в гарсоньерке? следов бабы не было?
– Людмила Семеновна, как это – следов бабы?
– Всему учить. Ну косметики в ванной, например...

Она относилась ко всем хорошо, во всех видела положительное. Все мужчины у нее были достойными внимания. Однажда мы поехали на кладбище вместе. Мы к маме, она к мужу-пушкинисту. Моему Игорю был неинтересен комаровский некрополь, он загодя запасся двумя бутылками пива..., мне было неловко, а Людмила Семеновна на следующий день сказала мне: "Если бы моя дочь была незамужней, я бы сказала – иди за художника. Как твой пил пиво, запрокинув голову, ах..."

Годы шли. Она все так же сидела на террасе. Волосы подкрашены чернилами, губная помадо ярко фиолетовая. На плечах шаль... А однажды дача опустела. Я часто прихожу на ее могилу в Комарово, где она лежит рядом с милым своим пушкинистом. И говорю: "Людмила Семеновна, я покрасила волосы в медовый цвет, я всегда в чужих квартирах машинально смотрю, нет ли дамской косметики в ванной... Вы были бы мной довольны".

Баба Таня

Мне повезло познакомиться с ней в детстве, а потом, в юности, даже подружиться, несмотря на разницу в возрасте. Дача моего дедушки академика Лихачева в Комарове была в двух шагах от дома Татьяны Шишмаревой. Мое первое воспоминание – по нашей главной улице Курортной по вечерам прогуливается пожилая дама. Одета она просто, даже аскетично. Свитер, почему-то всегда коротковатые брюки, простые башмаки. Единственное украшение – бусы. Татьяна Владимировна в одежде предпочитала определенную гамму – серые и голубоватые цвета. Иногда, редко – тот оттенок зеленовато-коричневого, который у живописцев известен как "умбра ленинградская". Выглядела она при этом невероятно стильно. Держалась прямо, серебряные волосы убирала в тяжелый узел. Неистребимая порода чувствовалась в каждом движении. Здороваясь, она резким движением выбрасывала вперед руку для пожатия и внимательно смотрела в глаза. Со мной, еще девочкой, разговаривала всегда как со взрослой.

Собственно, отношения наши начались после того, как "баба Таня", так ее звали в семье, нарисовала мой портрет. В 14 лет я была любимым "типажом" художницы Шишмаревой. Ей нравилось рисовать высоких девушек, с длинными руками, длинной шеей. Нравились волосы, заплетенные в косы. Пока она работала, мы разговаривали. Т.В. рассказывала: "Во времена нэпа в моду вошли стрижки. Мне было жаль расставаться с волосами, и я ограничилась тем, что подстригла челку". Я уже знала, как она выглядела в молодости, – видела репродукцию ее портрета, написанного Владимиром Лебедевым в 1935 году.

Она рисовала меня в мастерской на втором этаже. Окно было открыто, в саду слышались веселые голоса. "Это наша Галя так смеется", – прокомментировала Т.В. Галя – невестка, жена сына Бориса.

Чуть позже я принесла ей свои акварельки. Просила посмотреть и сказать, надо ли мне становиться художником – есть ли способности. Баба Таня посмотрела на мои жалкие опусы и задумчиво сказала: "Когда-то отец показывал мои рисунки Добужинскому и задавал тот же вопрос. Добужинский ответил, что все покажет время. Надо работать".

Шишмарева была против учебы в Академии художеств, говорила, что там убивают индивидуальность. Как ни странно, ее сын Борис Власов окончил как раз Академию художеств, графический факультет.

Потом я прочла в ее записях о ней самой и о родителях бабы Тани:

"Я родилась 4/17 февраля 1905 года на 2-й линии Васильевского острова С.Петербурга. Острову я была верна всю жизнь, менялись только линии – вторая, третья, первая, одиннадцатая. Не могла решиться на переезд в другой район, на грязное и необжитое Купчино, когда дом на Соловьевском переулке пошел на капитальный ремонт. (В нем я прожила 40 лет.)

Родилась я в семье профессора Санкт-Петербургского университета Владимира Федоровича Шишмарева и его жены Анны Михайловны Усовой, певицы. Так наука и искусство окружали меня всю жизнь.

Мама была человеком несдержанным и нервным. Отец был удивительно сдержан и мягок в отношениях с людьми. Я никогда не слышала, чтобы он повысил голос или закричал на кого-нибудь. К людям он был удивительно добр. Это знали и его очень любили и друзья и ученики, все его уважали за порядочность и правдивость. Он был воплощением облика профессора, очень интеллигентного, образованного, с широким кругом интересов.

Отец знал много языков. Он был и лингвистом и литературоведом.

Я помню его кабинет, уставленный книжными шкафами и полками, темно-зеленый диван, где он рассказывал свои сказки, конторку, за которой он писал. Помню и дни экзаменов на Высших женских курсах, когда приходило много женщин и девушек. Одна из них подошла ко мне и сказала: "Ваш отец такой чудный человек!"

Так случилось, что летом 1988 года я жила у Татьяны Владимировны на даче с маленькой дочкой. У меня была сложная семейная ситуация, и Шишмарева пригласила меня к себе. Это лето в Комарове было, наверное, лучшим в моей жизни. Т.В. приютила меня и учила рисовать. А какие интересные были разговоры!

Я как-то не стеснялась спрашивать у нее самые разные вещи.

Спросила, почему она развелась с мужем Василием Власовым, тоже художником и учеником Лебедева. "Мы много работали вместе, выполняли одни и те же заказы и стали мешать друг другу в работе", – говорила Т.В. Рассказала она мне и некоторые горькие моменты своей личной жизни, никого не осуждая. В.А.Власов с новой женой и дочкой подолгу жили у Шишмаревой на даче.

По утрам Татьяна Владимировна варила крутую гречневую кашу. Пили мы "кубанский напиток" – разновидность желудевого кофе. Аскетизм во всем. Зато на столе всегда были скатерти и хорошие чашки, обычно белые с синим. Она не разрешала мне готовить. Сердито ворчала, как бы себе под нос: "Ничего не умеет, ничему не научили", – про меня. Сама она гордилась тем, что умеет все, а в сложные послереволюционные годы, в костромском имении, где они жили всей семьей, даже доила коров.

Она прекрасно ко мне относилась. Просто старалась напустить на себя строгий вид. Как-то спросила меня в то лето: "Сколько тебе лет? Двадцать два? Порядочно..." Звучало это немного угрожающе. В двадцать два года человек должен отвечать за свои поступки. Ни от кого не зависеть и знать, чего он хочет в жизни...

Евгений Шварц в своих записках отозвался о Шишмаревой как об этаком сухаре. Что ж, жаль, но он ничего не понял в этой замечательной женщине, человеке доброты и широты невероятной. Сколько она подарила своих работ в Русский музей – более ста, сколько раздарила знакомым искусствоведам! Сколько жило у нее на даче друзей, столовалось и кормилось тех, кого она ласково называла "подкидышами". Всего не перечислишь. А строгий тон, всегда прямая спина, никаких эмоций на людях – всё это главные отличительные признаки хорошего воспитания.

Помню Татьяну Владимировну на похоронах ее единственного сына Бориса в 1981-м. Ни слезинки, ни дрожи в голосе. В ту ночь, когда он умер, она нарисовала страшный рисунок – черный интерьер своей квартиры.

Она жила искусством. В 1988-м ей уже было 83. Каждый день после завтрака она садилась рисовать. Мне так интересно было наблюдать, что лист бумаги она прикрепляет к доске кнопками. Не наклеивает, как нас учили в Академии художеств. Никаких мольбертов, работает сидя, прислонив планшет к спинке стула. Рисует карандашом или углем, ненужное убирает заячьей лапкой.

Баба Таня ставила в то лето нам – внучке Тане и мне – натюрморты. Тогда я впервые услышала о "принципе Лапшина". Та постановка была вся в теплых, желтоватых и коричневых тонах. И только маленькая кружка – яркий кобальт. "Коля Лапшин считал, что в натюрморте все должно быть в определенной гамме, и только один предмет – противоположен по цвету. Если все в теплых тонах, то этот предмет – холодный".

Годы шли, и ей становилось все труднее рисовать. Я старалась навещать ее – и в Комарове, и на Васильевском острове, где она жила в квартирке на 11-й линии.

Как-то она мне сказала: "Рисовать больше не могу. Пишу воспоминания – это мой долг".

Еще через несколько лет, когда я пришла в гости, она сказала, так же прямо и жестко, как будто речь шла о бытовых вещах: "Я сделала все. Я написала о своих друзьях. Привела в порядок и разложила по папкам работы свои и покойного сына. Теперь конец".

Прощались с Татьяной Шишмаревой на даче. Гроб стоял на веранде, на столе, за которыми мы столько раз пили чай, где рисовали натюрморты. Был ноябрь, прозрачно-серое небо, сухие ветки в саду.

/ © З. Ю. Курбатова, 2013-2022 гг. Последнее обновление: 21.01.2022 г. Рассказ "Баба Таня" публикуется по материалу историко-культурного журнала "Наше Наследие", №92 за 2009 г. /

Добавьте Ваш комментарий :

Комментарии